Святая инквизиция, помилуйте мою рыжую и зеленоглазую душу
Не говори так.
Мама всегда отдергивала меня, когда я пытался заговорить об этом. Затыкала рот чем угодно, будь то черствая булочка или ее собственная грязная ладонь, и гневно шикала, отвесив подзатыльник. Мол, чего опять несешь ерунду, говорили же - помалкивай. Тогда тяжело было понять, почему она так злилась, почему на глазах наворачивались слезы и начинали дрожать криво накрашенные губы. Я был глупым и маленьким и продолжал доводить постоянным вопросом. Доводить медленно, тактично, с по-детски наивным взглядом, не ведая, о чем говорю в принципе.
Однажды мать настолько разозлилась, что кинула в меня только вскипевший чайник с пронзительным криком. Тот до сих пор звенит в ушах, а на стене, на бежевых обоях, на долгую память остался круг с черными краями из присохшей заварки. Потом мы не разговаривали неделю, сторонясь друг друга. От случайных взглядов, прикосновений становилось слишком больно. Я перестал быть ребенком именно тогда. Я тихонько сидел в комнате, переставляя из угла в угол, раскладывая на кровати и убирая обратно немногочисленные игрушки. Солдатики, машинки, дракон с оторванным крылом. И ничего не слышал, словно оглох по отношению к реальному миру, закрылся в коконе. Только ночью становились различимыми доносящиеся из второй спальни, прямо за стеной, надрывные рыдания. В последнюю ночь она, кажется, что-то разбила. Звон оглушил меня около полуночи, такой похожий на ее гневные визги. На следующее утро все началось сначала. Мама открыла дверь и позвала завтракать. Но ребенком я уже не становился, снисходительно пережевывая обгоревшие тосты.
Я боялся что-либо сказать, даже "доброе утро", не то что спросить.
Никогда, никогда, никогда! Чертов выродок. Заткнись или я зашью твой поганый рот нитками.
Не понимаю, почему этот вопрос терпеть не могут люди? Чем он раздражает? Заставляет в мгновение ока оказаться на крае истерии. Пара слов, заключенных в одно предложение, и все вокруг сразу же начинают на тебя коситься. С осуждением, неприязнью. Порой ненавистью и злобой. Они настолько бояться правды? Или она вообще под запретом в этом мире, в их мире? Конечно. Розовые очки превратились в линзы и въелись в глаза. Я понял это в ту неделю.
Уйди от меня. Прошу, уйди. Зачем делаешь мне больно? Сукин сын.
Что плохого в пустых окнах, в дверных проемах, затянутых тонкой паутиной, и слоями пыли? Что плохого в отсутствие запаха дорого парфюма и дешевых вин? Зачем сразу нужно огрызаться, давясь слезами? Я не понимал этого всю свою жизнь, пока не принес цветы к мраморной плите впервые. Тогда что-то щелкнуло...
Нельзя говорить "почему умер папа?" Просто нельзя, точно так же, если заменить последнее слово.
В доме никто не умер, нет.
Просто в нем никто не живет.
Мама всегда отдергивала меня, когда я пытался заговорить об этом. Затыкала рот чем угодно, будь то черствая булочка или ее собственная грязная ладонь, и гневно шикала, отвесив подзатыльник. Мол, чего опять несешь ерунду, говорили же - помалкивай. Тогда тяжело было понять, почему она так злилась, почему на глазах наворачивались слезы и начинали дрожать криво накрашенные губы. Я был глупым и маленьким и продолжал доводить постоянным вопросом. Доводить медленно, тактично, с по-детски наивным взглядом, не ведая, о чем говорю в принципе.
Однажды мать настолько разозлилась, что кинула в меня только вскипевший чайник с пронзительным криком. Тот до сих пор звенит в ушах, а на стене, на бежевых обоях, на долгую память остался круг с черными краями из присохшей заварки. Потом мы не разговаривали неделю, сторонясь друг друга. От случайных взглядов, прикосновений становилось слишком больно. Я перестал быть ребенком именно тогда. Я тихонько сидел в комнате, переставляя из угла в угол, раскладывая на кровати и убирая обратно немногочисленные игрушки. Солдатики, машинки, дракон с оторванным крылом. И ничего не слышал, словно оглох по отношению к реальному миру, закрылся в коконе. Только ночью становились различимыми доносящиеся из второй спальни, прямо за стеной, надрывные рыдания. В последнюю ночь она, кажется, что-то разбила. Звон оглушил меня около полуночи, такой похожий на ее гневные визги. На следующее утро все началось сначала. Мама открыла дверь и позвала завтракать. Но ребенком я уже не становился, снисходительно пережевывая обгоревшие тосты.
Я боялся что-либо сказать, даже "доброе утро", не то что спросить.
Никогда, никогда, никогда! Чертов выродок. Заткнись или я зашью твой поганый рот нитками.
Не понимаю, почему этот вопрос терпеть не могут люди? Чем он раздражает? Заставляет в мгновение ока оказаться на крае истерии. Пара слов, заключенных в одно предложение, и все вокруг сразу же начинают на тебя коситься. С осуждением, неприязнью. Порой ненавистью и злобой. Они настолько бояться правды? Или она вообще под запретом в этом мире, в их мире? Конечно. Розовые очки превратились в линзы и въелись в глаза. Я понял это в ту неделю.
Уйди от меня. Прошу, уйди. Зачем делаешь мне больно? Сукин сын.
Что плохого в пустых окнах, в дверных проемах, затянутых тонкой паутиной, и слоями пыли? Что плохого в отсутствие запаха дорого парфюма и дешевых вин? Зачем сразу нужно огрызаться, давясь слезами? Я не понимал этого всю свою жизнь, пока не принес цветы к мраморной плите впервые. Тогда что-то щелкнуло...
Нельзя говорить "почему умер папа?" Просто нельзя, точно так же, если заменить последнее слово.
В доме никто не умер, нет.
Просто в нем никто не живет.